Высокое искусство и низкое искусство

В суждении Виндельбанда*, вынесенном мной в качестве эпиграфа, заключена почти вся суть проблемы, которую я намерен кратко рас- смотреть. Чтобы с самого начала было ясно, о чем пойдет речь, еще раз подчеркну, что под искусством понимается здесь не любое художественное творчество, а творчество профессиональное, связанное исключительно с городской цивилизацией.

Как само искусство, так и его деление на «высокое» и «низкое» присущи лишь городской жизни с ее особенностями, существующими в ней социально-классовым, имущественным, профессиональным, конфессиональным и прочими расслоениями и в то же время свойственным ей мировоззренческим космополитизмом.

Кстати, «толпа», которую всуе поминает Виндельбанд, — явление чисто городское. Для первобытной или сельской общины оно совершенно не свойственно. Что такое толпа? — Это случайное сборище случайных людей по случайному поводу.

Однако это еще не отчуждает толпу от искусства: толпа способна петь, плясать, танцевать и вообще — веселиться… Ее песни и танцы столь же спонтанны, как и она сама. Да, толпа не творит искусство. Потребляет же она то, что наиболее ей доступно: Бах, Бетховен, Моцарт, Шекспир, Пушкин столь же неуместны в ней, как и классический балет. Толпа разошлась — ничего не осталось, кроме мусора.

Думаю, однако, что эстет Виндельбанд под толпой разумел не совсем то, о чем я только что написал, и даже совсем не то. Слово «толпа» имеет у него, скорее, значение черни, безликой массы обитателей современных городов; обозначает тех, кто занят повседневными заботами, связанными с работой, семьей, обеспечением своего выживания, и чья потребность в «искусстве» вполне удовлетворяется популярными телевизионными передачами, «мыльными операми», редкими посещениями кинотеатров и еще более редкими — театров и концертных залов.

Понятие «низкое искусство» относится главным образом к запросам данной части населения городов. Его для смягчения называют еще «легким», или «популярным», жанром.

Как я уже говорил, всякое искусство служит в конечном счете развлечению, что бы по этому поводу ни говорили эстеты и пуристы от искусства. Так называемый «легкий» жанр делает это самым прямым и открытым образом, имея главной своей целью развлечь «толпу».

Во многом поэтому сей жанр пользуется неизменной любовью «трудящихся масс» города и деревни, которая нынче сделалась фактически придатком города. В популярном искусстве одинаково комфортно чувствуют себя и профессионал, и дилетант- любитель.

Но «высокое искусство» являет собой в этом смысле полную противоположность. Это искусство для «избранных» — оно элитарно, аристократично, высокопрофессионально. Оно обитает в консерваториях, оперных академических театрах, в особых концертных залах. Оно чопорно и часто откровенно скучно.

Чтобы понимать его, а тем более получать от него наслаждение, требуются специальная выучка и знания. Когда слово «Культура» произносится с большой буквы, знайте — имеется в виду именно это искусство.

Гёте как-то заметил, что большое искусство сродни философии. Вот это сравнение непосредственно касается именно «высокого искусства». По крайней мере, его «Фауст» за вычетом немногих житейских сцен — чистая философия.

«Высокое искусство», со своей стороны, тоже как бы делит публику на два класса: «посвященных», которые его понимают (или делают вид, что понимают), и тех, кто не способен его понять.

Словно с целью подчеркнуть свой аристократизм, свой узко цеховый характер «высокое искусство» постоянно развивается в сторону еще большего усложнения форм и технического совершенства, в сторону большей условности и абстрактности, сужая тем самым и без то- го узкий круг своих ценителей.

Лозунг «искусство для искусства» мог родиться только в недрах «высокого искусства» и только по отношению к нему. «Искусство для искусства» — это та же «игра в бисер», которой могут наслаждаться лишь немногие посвященные, сознательно отгораживающие себя от забот и страданий мира «башней из слоновой кости» высокого искусства.

«…Даже если чистое искусство и невозможно, — пишет такой знаток предмета, как Ортега-и-Гассет, — нет сомнения в том, что возможна естественная тенденция к его очищению. Тенденция эта при- ведет к прогрессивному вытеснению элементов “человеческого, слишком человеческого”, которые преобладали в романтической и натуралистической художественной продукции.

И в ходе этого процесса наступит такой момент, когда “человеческое” содержание произведения станет настолько скудным, что сделается почти незаметным. Тогда перед нами окажется предмет, который смогут воспринять только те, кто обладает особым даром художественной восприимчивости. Это будет искусство для художников, а не для масс; искус- ство касты, а не демоса».

Как бы ни называлось то или иное направление в искусстве — классическим, романтическим, идеалистическим или реалистическим, — это не имеет значения — в рамках каждого из них имеются своя популярная часть («низкое искусство») и часть непопулярная, для избранных, для элиты, для «аристократии духа».

Каждое сословие, каждый социальный слой всегда стремится создать (и создает) не только собственное сословное искусство, но и собственное мировоззрение, идеологию и сопутствующие им привычки, предпочтения и вкусы.

И происходит это потому, что искусство есть феномен социальный и, будучи таковым, стремится дифференцироваться в соответствии с общим принципом расслоения любого общества.

В этой связи еще раз вспомним Аристотеля, который в своей «Политике» вывел три неизменные формы государственного устройства человеческого общества: монархию, аристократию и демократию, добавив к ним еще три промежуточные, или «испорченные», формы: тиранию, олигархию и охлократию (господство толпы, или анархию).

Так вот эти формы свойственны не только государственному устройству,  но  и  любому общественному  устройству.  Стоит  той  или иной группе людей конституироваться с какой-либо целью в замкнутое сообщество, оно тут же обретает упомянутые формы: в ней выделяются лидер («монарх»), узкая группа приближенных к лидеру («аристократия») и все остальные («демос», или «плебс»).

Это совершенно неустранимо, и можно утверждать, что все означенные формы суть выражения присущей человеку общественной «биограмматики». Кстати, и в животном мире, где существуют устойчивые сообщества, можно наблюдать сходные явления.

В искусстве, как и в других сферах человеческой деятельности, мало что зависит от произвола тех или иных людей. Не только дифференциация общества, но и деление искусства имеет свои социальные основания — оно не просто прихоть, не просто стремление какой-то части людей выделиться, образовать сравнительно замкнутую группу с целью обеспечения и защиты своих особых привилегий.

Такие стремления, разумеется, существуют. Сама же дифференциация покоится на упоминавшейся уже «биограмматике», которая вечна, непреходяща, пока существует человеческое общество. Эта «биограмматика» является и основанием человеческой культуры. Ее нельзя устранить никакими революциями, никакими переделками общества и реформами…

Ведь любая революция, по сути дела, меняет только «начинку» вечных социальных форм, но не их сами. В самом деле, на смену одной аристократии приходит другая, один «монарх» (президент, премьер-министр, король, диктатор и т.д.) сменяет другого, и все так же продолжает жить вечный «демос», меняясь в лучшем случае лишь внешне.

Первые два уровня общественной структуры — уровни привилегированные, и вокруг них естественным образом формируется привилегированное искусство («высокое искусство»). Как почетно и выгодно принадлежать к верхним уровням социальной структуры, так же почетно и выгодно принадлежать и к «высокому искусству».

Те и другие имеют особые привилегии, и принадлежащие к ним люди ценят их, держатся за них и не очень охотно допускают к ним «варягов», осуществляя в этом смысле строгую селекцию. Столь же естественно стремление тех, кто не принадлежит к этим сферам, попасть туда любыми путями. Вот это стремление во многом определяет суть и содержание как политического соперничества, так и соперничества в сфере искусства.

Ведь соперничество есть феномен социальный, а тем самым от- носящийся к культуре. Конкуренция же, как утверждают многоумные экономисты, есть двигатель экономики и торговли. Она же есть и двигатель искусств, наук и много чего другого, чем изволит заниматься Homo sapiens.