Основные принципы феноменологии Гуссерля и их эволюция

Гуссерль был философом, взгляды которого формировались в условиях переломной эпохи в истории Германии и Европы.

Детство его совпало с концом революционного периода и началом формирования новых политических структур, еще не освященных традицией.

Синхронно с политическими преобразованиями развертывалась серия революций в науке и технике, затронувшая буквально все отрасли научного знания и промышленности.

На эту тему имеется весьма обширная и широко известная литература, что избавляет нас от необходимости обращаться к деталям этого процесса.

Но следует всегда иметь в виду один немаловажный момент: революции эти как в политической жизни, так и в области науки и культуры, имевшие место на рубеже столетий, вовсе не были процессами, столь однозначно прогрессивными, триумфальными и плодоносными, как большинству из нас, бывших советских философов, совсем недавно казалось в результате априорно-положительного отношения ко всему вообще, что могло бы быть названо громким именем революции.

Чтобы несколько выправить аберрации, вызванные этим привходящим обстоятельством, не мешало бы, в частности, обратить больше внимания на тот факт, что интеллектуальная атмосфера периода «научных революций» начала XX века была уже существенно отлична от настроений «века Просвещения».

Произошли дальнейшие перемены в образе «позитивного знания», который Просвещение воплотило в идеологии энциклопедизма (и в практике созданий энциклопедий и классификаций наук): трактовка науки как чего-то вроде склада полезных вещей, в котором хранятся уже готовые знания, где в добром порядке, разложенными аккуратно по отдельным ящикам и по полочкам, а где кучей (отсюда и многочисленные призывы «привести все в порядок», и проекты систематизирующей классификации).

Этот образ сначала сменился другим — наука представлялась уже не столько складом готовых изделий, сколько «фабрикой» по производству специфической продукции — научного знания и технологий.

Для этой фабрики главное — деятельность по получению нового знания; а задача разобраться с «готовой продукцией», с наличными знаниями предстала уже как вторичная, пусть и довольно важная.

Ведь прежде чем упорядочивать то, что имеется в составе науки, следует в самом деле выяснить, является ли все это подлинным позитивным знанием (а, скажем, не «скрытой метафизикой») и прочными
достижениями ученых, на которые можно положиться хотя бы в обозримом будущем, и даже включить их в состав мировоззрения.

Совсем не исключено, что немалая часть того, что попало в многочисленные ученые труды, написанные по принципу компендиума, — либо просто чушь (вроде содержания статьи об электричестве в знаменитой Французской Энциклопедии, написанной видным ученым того времени, Бурхавом, где бурчание в животе и гром во время грозы были объявлены явлениями одной и той же природы), либо случайные находки вроде способов лечения, которые используют африканские знахари: пусть даже сегодня и применительно к этому конкретному случаю они оказались удачными и эффективными, но, поскольку их основания неясны, кто знает, чем они обернутся завтра и в другом случае?

Эти новые настроения широко распространились в прямой аналогии с ситуацией в политике, где чуть ли не все вчерашние революционеры мало-помалу стали понимать, что захватить власть и сломать старую социальную систему — вовсе не самое трудное, и что строить новое куда более тяжко, чем ломать старое, а управлять страной куда сложнее, чем бить витрины шикарных магазинов и митинговать.

Да, сначала казалось что наука и в самом деле подобна поэзии, которая, по Маяковскому, «вся — езда в незнаемое».

Вся, да не совсем: «ехать в незнаемое» все же лучше предварительно подготовившись, а это значит, что не стоит считать всех предшественников наивными младенцами, которые, в силу исторической ограниченности оставили нам в наследство набор тривиальностей вперемешку с заблуждениями.

Напротив того, сделать очередной шаг в неизвестное можно только опираясь на достигнутое и используя прошлые достижения не только технические, но и интеллектуальные; а то ведь еще неизвестно, куда тебя нелегкая занесет, и не станут ли потомки так же снисходительно улыбаться, читая твои научные труды, как сегодня это делаешь ты, почитывая от скуки знаменитую в прошлом «Французскую энциклопедию» Даламбера.

Подлинная наука — конечно же, творческий поиск, но здесь вовсе небесполезны, помимо предварительной подготовки и осмотрительности в выводах, и основательность и методичность. Может быть, как раз это последнее прежде всего.

Поэтому, если совсем недавно новые дисциплины, предмет которых неопределенен, а методы сомнительны (вроде френологии или разнообразных вариантов того, что называлось «психологией») появлялись и обретали самостоятельность без особого сопротивления со стороны научного сообщества, захваченного энтузиазмом революционеров и первооткрывателей, то теперь все более значительная часть ученых, а также многие философы, выражающие настроение этой части, начинают требовать от неофитов (особенно, если последние претендуют на новаторство) солидного обоснования результата, а также общепонятного для научного сообщества представления способа получения этого результата.

Более того, чтобы защитить науку от авантюристов, называющих себя учеными, а себя от горьких разочарований, деятели науки и философы пытаются выработать строгие критерии отличия науки от не-науки и под этим углом зрения обращают свое внимание в сторону метода.